Государство намерено вытащить рыбную отрасль из кризиса. Задача ближайшего времени — создание условий для развития в отрасли легального бизнеса.

Российская рыбная отрасль традиционно считается одной из самых коррупционных. Попытки сделать ее цивилизованной ни разу не увенчались успехом: все благие намерения наталкивались на противодействие со стороны российских и иностранных предпринимателей и чиновников, заинтересованных в сохранении неконтролируемого рыбного рынка. Однако 2007 год неожиданно стал переломным — в течение года было принято столько федеральных законов и норм, сколько не принималось за все предыдущие годы рыночной экономики. По словам руководителя Госкомитета РФ по рыболовству Андрея Крайнего, у руководства страны появилась политическая воля изменить ситуацию в отрасли. Сегодня у нас есть две стратегические задачи: вернуть российскую рыбу на внутренний рынок и стать ключевым игроком в освоении мирового океана. О способах достижения этих целей мы беседуем с Андреем Крайним.


— Для нас, журналистов, рыбная отрасль традиционно была одной из самых закрытых. И вдруг за какие-то полгода она превратилась чуть ли ни в главного ньюсмейкера деловых новостных лент. Что вдруг стало происходить?


— В отрасли сегодня происходят принципиальные изменения. Самое главное — с первого января 2008 года вступил в силу Федеральный закон «О внесении изменений в Федеральный закон “О рыболовстве и сохранении водных биологических ресурсов”», и в течение этого года будет выпущен целый ряд нормативных актов, позволяющих коренным образом изменить ситуацию в отрасли.


— А что именно вы хотите изменить?


— Российский рыбохозяйственный комплекс сегодня находится, мягко говоря, в системном кризисе. Судите сами, добыча водных биоресурсов сократилась к 2006 году по сравнению с 1991−м в 2,2 раза, производство пищевой рыбной продукции — в 1,2 раза, среднедушевое потребление рыбы в стране составляет 12,6 килограмма при норме 23,7 килограмма. Средний уровень освоения общих допустимых уловов биоресурсов не превышает 52 процентов. Моральный и физический износ рыболовного флота составляет 68 процентов, его состояние подходит к критическим отметкам, за которыми наступает утрата работоспособности. Далее, ежегодно в разы увеличивается контрабанда наших биоресурсов и вывоз их за рубеж. По имеющимся оценкам, это около миллиона тонн водных биоресурсов в год, ориентировочно на миллиард долларов, притом что официально мы вылавливаем 3,3 миллиона тонн биоресурсов. На браконьерстве в российских водах строится прибрежная экономика многих государств — Кореи, Японии, Китая. И наконец, если до 1990 года Россия была первой рыболовной державой в мире по объему вылова, то теперь мы отошли на восьмое-десятое место, страна при этом стремительно теряет свое присутствие в Мировом океане.


— Нерадостная картина. Как можно преодолеть этот системный кризис?


— Нужны системные усилия. Но прежде всего мы хотим вернуть рыбу на берег. Законом введена норма об обязательной доставке выловленной рыбы на берег и установлен единый порядок досмотра или контрольных мероприятий в портах для судов рыбопромыслового флота. Что это значит? Мы считаем и, надеюсь, скоро закрепим это законодательно, что в досмотре должны участвовать два-три ведомства, а не шестнадцать, как сейчас, и процедуры досмотра должны занимать два часа. И не капитан должен бегать за проверяющими, искать их, а наоборот. Не уложились в два часа — значит, считаем, что судно досмотрено. То есть, вводя обязательность доставки, мы в то же время должны облегчить для судна все процедуры в порту. Известно, что такой досмотр на нашем берегу занимает по два-три дня, а, например, норвежские службы это делают за полтора часа. Поэтому нашим рыбакам было выгодно рыбу увозить сразу в порты иностранных государств. Достаточно сказать, что 44 процента российских промысловых судов Северного бассейна вообще не заходят в порт приписки Мурманск, а базируются в норвежском порту Киркинес. Сразу хочу отметить всю сложность реализации этой меры. Мы закон с этой нормой не могли принять восемь лет, документы буквально растворялись в кабинетах — такой был уровень лоббизма. Насколько нам известно, китайские, японские деньги разносились сумками.


— Как проконтролировать доставку улова на берег?


— Безусловно, эта мера касается лишь добросовестных рыбаков, которые хотят честно работать (а таких уже немало) и для которых мы ввели экономический стимул, снизив ставку налога за пользование водными биоресурсами: всего 10 процентов от ставки платит рыбак, если сдает рыбу на берегу. Но есть браконьеры, которые вообще не признают никаких законов, не имеют разрешений на вылов, заскакивают в нашу экономзону, хватают краба, ежа морского и назад — в Японию, или в Китай, или в Корею. Для борьбы с такими есть только один вариант — это силовые меры: рыбоохрана, высокоскоростные суда.


— И такие суда у нас будут строиться?


— Да, средства для этого предусмотрены в новой Федеральной целевой программе, которую мы скоро примем. Я думаю, что заложить первые суда мы сможем даже в этом году. Кстати сказать, мы умеем их строить — например, на Хабаровском заводе, с руководством которого сейчас ведутся переговоры. Кое-что, конечно, будем импортировать. Вот у итальянцев подсмотрели одну вещь: у них строятся суда водной полиции, на которых делают пушки, заряженные краской. Мы эти пушки у них хотим купить. Не дело рыбоохраны стрелять по браконьерам — это все-таки дело пограничников. А вот, скажем, выстрелить из пушки и залить краской стекло рубки так, что рулевой не сориентируется и вынужден будет остановиться, — это нормально. Есть еще меры, которыми мы пользовались в советское время. При реальной необходимости силового задержания будем вызывать либо сторожевые пограничные катера, либо вертолеты.


— Известно, что новый закон еще и меняет срок действия квот на вылов рыбы — с пяти до десяти лет.


— Мы приняли в законе положение, по которому квоты будут даваться (доли квот) компаниям на десять лет вместо пяти. Это связано прежде всего со стимулированием инвестиций в рыболовный флот. Строительство судов — дело затратное и капиталоемкое, окупаемость судна составляет пять-семь лет. А поскольку гарантий в новом получении квот ни у кого не было, то и не инвестировали в новые суда, а донашивали то, что есть. Если горизонт планирования — десять лет, то уже можно инвестировать в строительство судов.


— Изменится ли система распределения квот в дальнейшем?


— Прежде всего квотами мы наделим компании, которые имеют свой собственный флот. У нас довольно много компаний, которым когда-то достались квоты по историческому принципу и которые сообразили, что совершенно неинтересно ходить в море и ловить рыбу — бизнес все-таки рискованный, — гораздо проще торговать квотами. Получается так, что мы даем право на изъятие федерального природного ресурса, а компании-рантье, или рыбаки на диване, как их называют, просто торгуют этими бумажками.


Мы сейчас будем составлять реестр рыбохозяйственных предприятий. И компании-рантье, которые не имеют флота, а имеют квоту на вылов, на следующий период (с 2009−го по 2018 год) квоту не получат.


— А что теперь будет с конфискатом — незаконно выловленными биоресурсами? До принятия закона вся нелегальная продукция должна была продаваться через уполномоченную фирму…


— Хочу сразу заметить, речь идет не только о черной икре, о которой все пишут, а в общей сложности о более чем 50 видах особо ценных биоресурсов, вылов которых сегодня запрещен. Действительно, до принятия закона весь конфискат продавался через фирму, уполномоченную Российским фондом федерального имущества. Так же, как вы знаете, продаются телефоны, бытовая техника. Потом, правда, выясняется, что продали за три копейки, тоннами под одну бумажку, но якобы на легальных основаниях… Государство фактически ничего не получало, но участники этого действа обогащались. Они выстроили четкую цепочку. Зачем милиции кого-то ловить? Рыбак сам приходил и говорил: я поймал, вот бес попутал. Ему говорили: да-да, молодец, вот компания, иди к ней. И все они там прекрасно себя чувствовали. А сейчас закон принят, и если контрабанду обнаружили на воде и вся рыба еще живая, то ее выпускают обратно в море, при этом составляется акт соответствующий. Если нет, то конфискат уничтожается.


— Вот прямо сжечь и закопать? Жалко же…


— Жалко, жалко. А что делать? По-другому — коррупция получается. При этом мы ничего нового не придумали. Общемировая практика — уничтожение конфиската, не только рыбы. Потому что как только вы даете кому-то право ее реализовать — все! Если мы выдергиваем прилавок из-под браконьера — нет экономического смысла дальше этим заниматься. И потихонечку этот бизнес начинает сворачиваться. Мы не собираемся останавливаться, это не пиар-кампания. Сейчас вот разрабатываем совместную операцию с МВД.


— Кстати, на днях МВД объявило о российско-американской компании, которая незаконно ловила и поставляла в Америку краба…


— Да-да, это компания «Восточные рыбные ресурсы». Поставили 21 тысячу тонн краба в США на 250 миллионов долларов.


— Это много или мало?


— У нас общедопустимый улов по крабам — примерно 50 тысяч тонн. Это легально. По нашим подсчетам, ловят 200 тысяч. Вот 21 тысяча — 10 процентов от нелегального улова примерно. Слава богу, что у американцев статистика есть. Они нам дали статистику по ввозу краба: кривая идет резко вверх, то есть 5 тысяч тонн поставили за год, потом 15, 20, 30. Понимаете? В разы увеличиваются поставки. Они не знают, какой к ним приходит краб — легальный, нелегальный. Все страны говорят одно и то же: это ваша проблема, вы у себя порядок наведите, откуда мы знаем, поддельная декларация у поставщика или настоящая.


— Понятно, что поймать этих людей можно было бы и вчера. У кого-то появилась воля этим заниматься?


— Ну, во-первых, по этому делу шла оперативная работа — надо было поймать, запротоколировать (потом же надо в суд идти). А что касается в целом того, что сейчас происходит в рыболовстве, — конечно, нужно волевое решение. Я вам скажу, ситуация сдвинулась с места после того, как вмешался президент. Ну сколько уже можно? Рыбная отрасль стала уже национальным позором для нас. Мне представляется, что в обществе назрело недовольство этим, и рыбаки готовы уже к изменениям.


— Известно, что в этот бизнес вовлечены многие региональные высшие чины. Удается сдвинуть эту крышу?


— Сейчас уже проще. Во-первых, есть воля президента, премьера, правительства. Во-вторых, возникло понимание, что нужно создавать в этой отрасли большой цивилизованный бизнес. В нашей отрасли понятие «крупный бизнес» не такое, как в других отраслях, у нас компании все-таки поменьше. Компания считается крупной, если у нее оборот 300 миллионов долларов в год. Это уровень Мурманского тралового флота, Океанфлота, компании «Русское море»… У нас нет компаний с нормальной капитализацией, не было ни одного IPO, нет аудированной отчетности. Но уже есть понимание того, что нужно это делать. Приходят новые люди, меняются поколения, мозги уже другие… Крупные легальные компании — наш естественный союзник в борьбе с браконьерами. Вот они мне говорят на встречах: если мы поймем, что вы начинаете все всерьез (а сейчас все видят, что выходят федеральные законы и указы президента), так вот, мы знаем всех браконьеров, мы с легким сердцем всех отдадим. Но мы должны понимать, что это действительно линия государства, а не очередной передел. А потом, вы что думаете, им не надоели эти поборы постоянные? Им эта крыша уже вот где! Когда существуют прайс-листы на осмотр-досмотр корабля (сколько вы должны заплатить, иначе к вам придерутся как к фонарному столбу), это уже начинает надоедать. Люди хотят уже сами себя уважать. Я на всех встречах им говорю: мы создадим вам нормальные правила, понятные и справедливые, это очень важно. Мы вам дадим экономические стимулы, я вам пробью даже субсидирование ставки (мы это пробили уже, есть решение правительства) на строительство флота, на модернизацию, на обновление перерабатывающих предприятий. Но если вы не умеете честно ловить рыбу, тогда вы пойдете пилить лес. Если после того, как мы вам создали все условия, вы не будете нормально работать, государство обрушится на вас всей своей репрессивной машиной. И это будет справедливо.


— Может ли легальный бизнес в отрасли быть конкурентоспособным?


— Сегодня ситуация меняется. Вчера компании, которые работали легально, были неконкурентоспособны. Понимаете, что получалось: поборы, низкотехнологичный энергоемкий флот, низкая производительность труда. Для того чтобы быть рентабельным, вам надо перелавливать, превышать квоту. Вы станете перелавливать, естественно, вы опять попадаете под поборы, потому что вы теперь еще и браконьер, вам надо договариваться, вам надо решать вопрос. Но в результате что получается — вы выбрасываете на внешний рынок все большее количество продукции, и цена падает, естественно. И вы опять вынуждены перелавливать, и это до бесконечности. Как будто вы бежите, а за вами катится асфальтовый каток под уклон. Где-то эту штуку надо остановить. Значит, надо создавать условия, при которых честным быть выгоднее. И мы этим сегодня занимаемся.


— Вы говорили о крупных компаниях. Известно, что отрасль сильно дифференцирована, в ней много мелких игроков. Стоит ли сегодня проблема консолидации?


— Очень остро. На Дальнем Востоке до начала девяностых было 100 крупных компаний. Сейчас 3,5 тысячи. Существует разное рыболовство: можно ловить в реке, в озере, есть прибрежное рыболовство — это все удел малых и средних компаний. Есть рыболовство на континентальном шельфе в 200−мильной зоне и в открытой части Мирового океана. Это, конечно, под силу только крупным компаниям. Потому что бизнес этот очень затратный, капиталоемкий, нужны большие инвестиции в суда. К сожалению, консолидация в отрасли все эти годы не происходила. Прежде всего потому, что не было институциональных предпосылок к этому. Государство постоянно меняло правила игры, оно никак не могло определиться, чего же хочет от этой отрасли. Мы раздаем просто так квоты, непонятно по какому принципу, потом проводим аукцион, потом аукционы перестаем проводить и начинаем наделять квотами по какому-то историческому принципу… Мы сейчас создаем предпосылки для того, чтобы пошел процесс консолидации. Вот примем постановление правительства о том, что компании без флота не будут наделяться квотами, начнется лихорадочный процесс продажи этих компаний.


— А береговая переработка консолидируется?


— Переработка тоже потихоньку начинает консолидироваться. Во-первых, появляются свободные деньги у игроков в отрасли. Во-вторых, береговая переработка в отличие от промысла никакими квотами не регулируется: покупайте заводы, стройте. В-третьих, банки этот бизнес, переработку, понимают. Финансировать, скажем, промысел наши банки не очень стремятся, потому что по сути это фьючерс. Они финансируют под рыбу в воде. Особенность бизнеса такова, что сначала надо прокредитоваться, потом пойти поймать, реализовать, и тогда только вы рассчитаетесь с банками. Скажем, банки Южной Кореи и Японии выдают кредиты под плохо отксерокопированный приказ Госкомрыболовства о наделении квотами. И им этого достаточно, они понимают, что рыба будет поймана, и кредитуют. Наши банки пока, к сожалению, не понимают. Мы с Россельхозбанком подписали соглашение о том, что они ежегодно будут выделять по 50 миллиардов рублей на отрасль в целом. Так что консолидация нам крайне необходима.


— Как консолидация соотносится с тем, что вы хотите отменить квоты на вылов многих видов рыбы. Вроде бы с отменой квот появится большое количество мелких игроков?


— Мы будем отменять квоты на так называемые малоценные виды рыб. Есть несколько сегментов, где мы новым игрокам с удовольствием дадим право войти в рынок. Например, в Баренцевом море есть такая рыба — сайка. Это такая планово убыточная рыба. При цене топлива, при устаревшей технологии на наших судах, к сожалению, ее невыгодно ловить. И мы вылавливаем 40 процентов от общедопустимого улова. Нужны совершенно новые суда, нужные новые вложения. Но новый хороший корабль для пелагической рыбы (типа путассу, сайки, сельди) будет стоить 40 миллионов евро. На этой недорогой рыбе срок окупаемости будет лет семь-восемь. Поэтому на такую рыбу мы будем отменять квоты. Они бессмысленны. Потом, есть виды водных биоресурсов, которые мы не ловим, потому что у нас нет современных технологий лова. Например, кальмар. В Дальневосточном бассейне у нас 200 тысяч тонн кальмара, которые можем брать ежегодно. Не берем практически ничего. Почему? Нужны суда специальные — джиггеры называются, причем их нужно не одно, не два, а несколько десятков. Эти суда ночью ловят, на свет. Ставится свет, кальмар подходит, и его ловят. Такие суда есть у японцев, у нас нет. Есть глубоководный краб, безумие ограничивать его вылов. Потому что очень сложно ловить, нужны мощные лебедки, ведь его ловят на глубине километр-полтора. И чтобы поднять его, нужен современный флот, которым мы тоже не располагаем. У нас только одна компания «Восток-1», у которой есть два таких судна, купленных у американцев. Поэтому вот этот кусочек рынка мы и предоставим. А все особо ценные и валютоемкие виды биоресурсов, конечно, будут квотироваться. Будет общедопустимый улов по каждому виду определяться — по-другому нельзя. Иначе мы просто подорвем популяцию.


— Какой сейчас инвестиционный процесс реально происходит в отрасли, куда инвестируют, в какие проекты? Наверное, есть уже какая-то программа модернизации?


— Что касается нашего ведомства, то мы внесли в правительство концепцию Федеральной целевой программы на 2009–2013 годы. В соответствии с этой программой в развитие отрасли будет вложено 62 миллиарда рублей. Из них 32 миллиарда — это федеральные деньги (госбюджет) и примерно 29 миллиардов — частные инвестиции. Мы собираемся деньги бюджета инвестировать в государственную инфраструктуру, в портовое хозяйство, гидротехнические сооружения, причалы. Плюс к этому мы будем вкладывать в строительство судов, но, безусловно, не промысловых, а научно-исследовательских и судов рыбоохраны. И будем инвестировать в государственные рыбоводные заводы, где мы выращиваем малька и выпускаем его в естественную среду обитания. Например, 30 процентов нашей кеты сегодня уже выращивается на лососевых заводах. У японцев, например, весь лосось выращен мальком и выпущен.


— А есть ли проекты частного инвестирования в отрасль?


— Есть такие проекты. Пока рано говорить, потому что все это еще в стадии проработки. Но я могу сказать, отраслью заинтересовался серьезный бизнес. Скажем, одна большая инвестиционная компания рассматривает проект консолидации нескольких компаний и выстраивания большой холдинговой структуры. Проявляют интерес металлурги, нефтяники. Ну, собственно, и наши рыбаки тоже пытаются как-то участвовать в этом процессе. Во что вкладывают? В первую очередь вкладывают в строительство новых судов, в переработку рыбы. Понимаете, бизнес увидел, что мы выполняем свои обещания, что вот приняли закон, что квоты теперь дают на десять лет, что у диванных компаний будем отнимать квоты и так далее. Рынок это почувствовал. Как только мы прописали норму об обязательной доставке улова на таможенную территорию РФ для оформления, тут же у меня с разницей в неделю появились три рыбные компании, которые сказали, что хотят инвестировать в Невельск, Невельский порт, хотят строить фабрику по переработке, хотят строить холодильник, хотят строить там жестяно-баночную фабрику. Люди начинают понимать: рыба пойдет на берег, следовательно, надо вкладываться. Еще, я знаю, один логистический проект разрабатывается по доставке дальневосточной рыбы на европейскую территорию страны. Это тоже перспективное направление: у нас 85 процентов рыбных ресурсов находится на Дальнем Востоке, а 80 процентов потребителей живет в европейской части. Еще есть проекты по строительству заводов по выращиванию товарного осетра в Калужской и Рязанской областях. Несмотря на запреты, спрос на черную икру остается очень высоким, к тому же наша страна обладает еще и уникальной технологией выращивания осетра и прижизненного получения икры у самок — типа кесарева сечения, при котором рыба остается живой.



— Известно, что цены на сырье падают, в то же время цены в рознице на рыбу у нас просто запредельные? Почему это происходит?


— Цены на сырье падают, потому что браконьеры ломают цену на внешних рынках. СССР продавал крабов по 35 долларов за килограмм, а сегодня цена на североамериканском рынке — 20 долларов. Из-за колоссального перелова цены на внешнем рынке падают. Например, икра минтая (вылов этой рыбы сегодня почти полностью контролируют китайские и корейские компании) за последние пять лет подешевела в 2,5 раза. Если в Северном бассейне мы совместно с Норвегией вот уже 36 лет управляем нашим совместным запасом, то и цена на треску устойчиво растет.


— То есть по мере борьбы с браконьерством цены перестанут падать?


— Да. И еще мы открываем рыбные биржи, на которых будут устанавливаться цены. Все то на экспорт на 100 процентов будет продаваться через биржу. Кроме того, биржи будут хорошим подспорьем для маленьких компаний на внутреннем рынке. Смотрите, что получается сегодня, приведу свой любимый пример про селедку: стоимость добычи селедки на Дальнем Востоке составляет 14 рублей за килограмм, перевозка — 9 рублей, в магазине в Москве она продается за 80 рублей. Вот эта разница в 57 рублей, она у кого? У посредников и ритейлеров. Рыбаки работают с минимальной наценкой и к тому же по несколько месяцев ждут от сетей деньги. Задача биржи — убрать посредников, дать возможность конечному покупателю (мелким оптовикам и рознице) закупать товар напрямую у производителей. И ехать никуда не надо — закупать через интернет. Плюс к этому мы хотим создать большой оптовый рынок в Подмосковье для того, чтобы малый бизнес, который владеет кафе, ресторанчиками, магазинами, мог закупать продукцию на оптовом рынке непосредственно у производителя. Высокий уровень цен в рознице формируется еще и за счет роста импорта, в то время как многие сорта рыбы мы можем ловить у себя. Вот, например, сети торгуют французской барабулькой по цене 1500 рублей за килограмм. А эта рыба прекрасно существует у нас в Черном море, и красная цена ей в базарный день — 70 рублей. Или черная треска, которую к нам везут из Южной Америки, ловится у нас на Камчатке, и стоит она там 500 рублей. В ресторане в Москве она стоит 30 долларов за порцию в 200 граммов.


— А наша-то куда девается?


— Мы ее недолавливаем. Потому что потребление ее на Камчатке очень невелико. Можно ловить больше, но ловить ее сложно: она водится на большой глубине — до километра. Эта черная треска — угольная рыба — курсирует вокруг потухших вулканов, поэтому капитан должен быть опытный, должен чувствовать глубину, чтобы не зацепиться тралом за вулканические породы, не порвать трал. Она, собственно, и дорогая, потому что глубоководная. Но если будет биржа, оптовый рынок, то компания может на самолете привезти эту рыбу. И поверьте мне, даже если 50, даже если 100 рублей на килограмм ляжет доставка — это будет в худшем случае по 600 рублей за килограмм свежей охлажденной рыбы в мелком опте. Я полагаю, что ее с руками будут отрывать, потому что рыба просто фантастическая по вкусовым качествам.


— А в других странах как происходит ценообразование на рыбу?


— В Японии, например, сначала вся рыба продается на аукционе, а потом, пожалуйста, можно использовать любые другие каналы продажи. Но при этом законодательно установлено: наценка при каждой перепродаже не может быть выше 5 процентов. Это к вопросу о капитализме, о том, что рынок все расставит на свои места.


— Готовы ли наши соседи — Япония, Корея, Китай — включиться вместе с нами в борьбу с контрабандой на Дальнем Востоке?


— На словах они готовы бороться. Фактически, в частных беседах, чиновники признаются в том, что, например, экономика севера острова Хоккайдо в Японии полностью зависит от нашего браконьерского краба и ежа, без них там будет очень трудно. Южнокорейский порт Тонхе — та же самая ситуация. Поэтому пока дальше разговоров дело не идет. Мы хотим наладить на Дальнем Востоке такую же систему портового контроля, как с Норвегией.


— А как там все работает?


— У нас уникальная российско-норвежская комиссия. Сейчас весь мир пользуется нашим опытом, который мы накопили, работая вместе, управляя совместным запасом водных биоресурсов. Мы сами определяем для себя общедопустимый улов и устанавливаем, сколько мы дадим третьим странам (Исландии, ЕЭС и другим) выловить в наших совместных водах. У нас существует система портового контроля. То есть ни одно судно не может зайти в порт ЕЭС, Норвегии или России без подтверждения легитимности груза государственным флагом. То есть капитан нашего судна на подходе в порт за трое суток, как правило, по радио сообщает, что он туда следует и у него на борту 500 тонн трески. И тогда портовая власть запрашивает государство флага (Россию в нашем случае), что вот такое-то судно следует в Лиссабон, на борту 500 тонн трески — подтвердите легитимность. Мы смотрим по нашим документам: если судно получало право на вылов, мы говорим — да, совпадает, судно может иметь на борту такой улов. Вот такую же систему портового контроля мы хотим ввести с Японией, Кореей и Китаем — хорошая мера, действенная, опыт показал. Будем добиваться. На самом деле, конечно, японцы очень чутко и внимательно следят за тем, что у нас происходит.


— Вы как-то говорили, что наша стратегическая цель в рыбной отрасли — выход в Мировой океан?


— В настоящее время между ведущими рыболовными странами развернулась острейшая борьба за доступ к богатейшим биоресурсам открытых районов океана. Наш флот за последние годы прекратил промысел во многих районах. Но теперь хотим вернуться, ведь в недалеком прошлом мы добывали там до пяти миллионов тонн морепродуктов. А то соберут какую-нибудь конференцию международную и скажут: отойдите, мы сами все поделим. Это происходит сейчас сплошь и рядом. Сегодня Россия сосредотачивается. В этом году пойдем в научную экспедицию в юго-восточную часть Тихого океана, в район, который находится за 200−мильной зоной Перу и Чили. Ученые говорят, что там примерно семь миллионов тонн биомассы, из которых миллион можно брать совершенно спокойно. Для этих целей мы хотим создать в ближайшее время государственную корпорацию «Росрыбфлот».


— Госкорпорация создается для того, чтобы осваивать Мировой океан?


— Да. Сегодня нужно столбить мировые запасы. Частному бизнесу это не под силу. На первом этапе мы хотим в корпорацию собрать весь государственный флот, который у нас есть. Далее будем строить новые суда. Я полагаю, что нам по силам собрать компанию с капитализацией в миллиард долларов для начала. Причем не будет никакого передела, ни у кого ничего отнимать мы не будем.


— В технологическом плане какие у нас есть возможности для развития флота?


— У нас старый флот, мы живем на 85 процентов на советском технологическом заделе. Нам надо срочно перевооружаться. Норвежцы тратят на вылов одной тонны рыбы 200 килограммов топлива, а мы — 400. А в себестоимости рыбы 70 процентов — это топливо. Вот вам и вся наша конкурентоспособность. У нас за последние пять лет 350 судов вошло в реестр. Как бы новых. Но это суда, которым по 15–20 лет. Нового крупнотоннажного флота почти не строится, малый флот немного строится. Мы очень отстали, у нас нет ни одного современного судового двигателя в производстве в России. А ситуация на рынке такая, что заказ на двигатель даже при наличии денег — а сегодня у рыбаков деньги появляются — мы можем разместить в тех же Скандинавских странах не раньше 2010–2011 года. Что мы умеем делать? Мы умеем делать корпуса судов, умеем делать их даже лучше испанцев. Судовые двигатели, промвооружение, системы навигации — не умеем. Эхолоты — не наша тема, это — Япония, Канада. Промвооружение, скажем, тралы — лучшие в мире тралы делает Исландия. Например, тралы «Глория». Такой трал стоит 600 тысяч долларов, но он с телевизором, с камерой. Капитан на мониторе видит, что происходит под ним в море на глубине километр и более.


— Как же мы тогда будем строить конкурентоспособные суда?


— Понятно, что, прежде чем начинать строить суда, нам надо модернизировать судостроительный комплекс. Постепенно будем начинать, что-то будем импортировать, что-то сами делать. Но если в ближайшее время не начнется процесс обновления флота, то к 2015 году общий объем уловов сократится до 2,6 миллиона тонн.